Подвиг штурмана Альбанова

Владилен ТРОИЦКИЙ

последний день на "Св.Анне"

Но вот настал, наконец, день нашего отправления "домой". Давно я ждал oнаступления этого дня, готовился к нему, торопился с приготовлениями к отходу, но странно, когда наступил этот долгожданный день, мне стало жалко расставаться со "Св. Анной", жалко было покинуть ее далеко на севере, в беспомощном положении.
Я сжился с этим судном и полюбил его. Если я испытал много лишений и неприятностей на нем, то видел зато много и хорошего, в особенности в первое время нашего плавания. Хорошие у нас у всех были отношения, бодро и весело переносили мы наши неудачи. Много хороших вечеров провели мы в нашем чистеньком еще в то время салоне, у топившегося камина, за самоваром, за игрой в домино. Керосину тогда было еще довольно, и наши лампы давали много света. Оживление не оставляло нашу компанию, сыпались шутки, слышались неумолкаемые разговоры, высказывались догадки, предположения, надежды. Лед южной части Карского моря не принимает участия в движении полярного пака, это общее мнение. Поносит нас немного взад и вперед в продолжение зимы, а придет лето, освободит нас и мы пойдем на Енисей. Георгий Львович съездит в Красноярск, купит, что нам надо, привезет почту, мы погрузим уголь, приведем все в порядок и пойдем далее. "Св. Анна" еще постоит за себя: судно хорошее, во всяком случае лучше разных "Нимвродов" и "Мучеников фок" (Паровые шхуны "Нимврод" (последнее виденное со "Св. Анны" судно в Югорском Шаре) и "Св. мученик Фока" экспедиции Г. Я. 'Седова по своим мореходным качествам уступали "Св. Анне".). Немного, правда, холодновато наше помещение, но мы его устроим. Уголь возьмем на острове Диксона, а поедет Георгий Львович на нашем моторе (Моторный катер "Св. Анны", на котором предполагалось подняться по Енисею до Красноярска.), чтобы не терять времени на ожидание парохода. Так или иначе, во Владивосток мы придем. Может быть, конечно, мы потеряем лишний год, но что же из этого? "Зверобойное" судно должно заниматься промыслом, мы и будем им заниматься, благо в Сибирском море моржей видимо-невидимо. Таковы были наши планы, наши разговоры у самовара в салоне за чистеньким столом. "Наша барышня", Ерминия Александровна, сидела "за хозяйку" и от нас не отставала. Ни одной минуты она не раскаивалась, что "увязалась", как мы говорили, с нами. Когда мы шутили на эту тему, она сердилась не на шутку. При исполнении своих служебных обязанностей "хозяйки" она первое время страшно конфузилась. Стоило кому-нибудь обратиться к ней с просьбой налить чаю, как она моментально краснела до корней волос, стесняясь, что не предложила сама. Если чаю нужно "было Георгию Львовичу, то он предварительно некоторое 'время сидел страшно "надувшись", стараясь покраснеть, и когда его лицо и даже глаза наливались кровью, тогда он очень застенчиво обращался: "Барышня, будьте добры, налейте мне стаканчик". Увидев его "застенчивую" физиономию, Ерминия Александровна сейчас же вспыхивала до слез, все смеялись, кричали "пожар" и бежали за водой.
Но это было давно, еще в первую половину первой нашей зимовки, в начале дрейфа. Тогда "Св. Анна" была еще такой чистенькой, такой нарядной, какой стояла в Петербурге у Николаевского моста, когда предлагалось желающим прокатиться на ней вдоль берегов Сибири "по стопам Норденшельда". Еще свежа была белая краска на ее стенах и потолках, как зеркало блестело полированное красное дерево ее мебели и великолепные ковры украшали полы ее кают.
Кладовые и трюм были битком набиты всевозможным провиантом и деликатесами. Чего только там не было? Орехи, конфеты, шоколад, фрукты, различные консервированные компоты, ананасы, ящики с вареньем, печенье, пряники, пастила и много, много другого, вплоть до самого существенного, до консервированного мяса и целых штабелей муки и крупы.
Но мало-помалу "Св. Анна" начала терять свой нарядный вид, мало-помалу начали пустеть ее кладовые, и трюм. Пришлось заделать досками световые люки, вставить вторые рамы в иллюминаторы или просто заколотить их, пришлось перенести .койки от бортов, чтобы ночью одеяло и подушка не примерзли к стене. Пришлось сделать вторую обшивку с прокладкой войлока и толя на потолки, пришлось подвесить тазы, чтобы с: отпотевающих потолков вода не бежала на койки, и столы. Там и здесь появились куски парусины, приколоченные для той же цели. Вышел весь керосин,-и для; освещения уже давно стали пользоваться жестяными" баночками, в которых в тюленьем или медвежьем жиру горели светильни.
Это "коптилки". От них очень мало свету, во всяком случае меньше, чем копоти. Зимой, когда температура в помещении колеблется от - 2°R ночью до +4°R днем, когда воздух в помещении сырой, промозглый с вечно носящеюся в нем копотью, эти "коптилки" не в силах разогнать целыми месяцами царящего мрака. Они дают только небольшой круг света на стол, а за этим кругом тот же мрак. При входе в помещение вы видите небольшое красноватое пятно вокруг маленького, слабого, дрожащего огонька, а к этому огоньку жмутся со своей работой какие-то силуэты. Лучше пусть остаются они "силуэтами", не рассматривайте их... Они очень грязны, сильно закоптели...
Мыло у нас уже вышло, пробовали варить сами, но неудачно. Пробовали мыться этим самодельным мылом, но не рады были: не удалось соскоблить с физиономии эту "замазку".
Бедная "наша барышня", теперь, если вы покраснеете, этого не будет видно под копотью, покрывающей ваше лицо.
Но на что похожи стены нашего салона и наших кают! По углам везде лед и иней, постепенно утончающийся по мере удаления от бортов. Это самые чистые уголки: тут копоти нет, тут вы можете видеть причудливую игру самоцветных камней, светящихся даже при свете "коптилок".
Но далее уже хуже: благодаря вечным подтекам воды, вечной сырости, краска пластами отстает от дерева и грязными закоптелыми лохмотьями висит по стенам. Под ними видно промозглое, потемневшее дерево, скользкое от сырости и плесени.
Но со всею этой копотью, со всею этой грязью, сыростью и холодом мы свыкались постепенно за полтора года. Благодаря этой постепенности, она не резала нам глаза, мы к ней привыкли. Потому-то мне и было жалко оставлять "Св. Анну" в то последнее утро, когда я проснулся в своей каюте. Как много воспоминаний было связано с каждой вещью в этой каюте, в которой я прожил полтора года! Как много я пережил в ней и передумал! Сам я придумывал, как выгоднее провести из нижней кухни эту дымовую трубу, чтобы она согревала возможно больше помещений, сам я придумывал и приспосабливал эту жировую "лампу-патент", которая, тем не менее, покрыла мои стены изрядным слоем сажи. В этой каюте, в последнее время в особенности, я жил совершенно отдельной жизнью. "Там", за стеной, жили "они" своей жизнью и оттуда только временами долетали до меня отголоски "их" жизни, а "здесь" жил "я" своей жизнью и отсюда к "ним" ничто не долетало. Последнее время моя каюта крепко держала в своих стенах все мои планы, опасения и надежды.
Но надо приниматься за дело. Выступление наше назначено было вечером 10 апреля. Я вышел на палубу, погода была на редкость хороша: первый настоящий весенний день в этом году. Тихо, не шелохнет. На небе ни облачка. Солнце начинает заметно припекать, а на темных покрышках каяков снег даже таять начал. Взяв секстан и часы, я с помощью Денисова, заметившего моменты, взял высоты солнца. В полдень удалось взять хорошую меридиональную высоту, и я получил наше место широта - 82°58,5' N-ая и долгота - 60°5' О-ая. Тем временем мои спутники перетащили все каяки на правую сторону, выстроив их вереницей у сходни носами на юг. Мой каяк стоял головным.
Оказалось, что в три часа был назначен общий прощальный обед. Это, кажется, была мысль нашего стюар-та Регальда и повара Калмыкова, нашего неунывающего поэта и певца. Он уже с утра готовится к нему и постарался не ударить лицом в грязь, оставив даже на время свою тетрадку со стихотворениями, с которой в обычное время никогда не разлучается. В нижнем же помещении стюарт накрывает столы, расставляет приборы, устанавливает скамейки, стараясь, чтобы обед был по-параднее. А наверху все пишут, пишут и пишут...
Подошло время обеда. Все разместились, сел и я, по своему обыкновению в стороне, со своими спутниками. Командир что-то задержался наверху. Настроение у всех, по-видимому, неважное, тоскливое, но все стараются его скрывать. Сквозь шутку, сквозь деланый смех проглядывает грусть разлуки и тревога как за уходящих, так и за остающихся. Остающиеся высказывают опасения, что тяжело будет тянуть по такому пути двоим нарты с общим грузом в 10 пудов, но уходящие храбрятся. Решено было, что до первой ночевки нас пойдут провожать все и будут помогать тянуть нарты. Каждый брался помогать определенно одной какой-нибудь паре, к кому проявлялись наибольшие дружба и симпатия. При выборе этого провожатого, конечно, не последнюю роль играла и физическая сила, и потому каждый старается похвалиться своим провожатым или "буксиром",, который должен вывести его "из тихой гавани в открытом море". "Этот попрет. Вон у него какая ряжка", Ряжч кой называют более или менее расплывающуюся физиономию провожатого. Со мной идет китобой Денисов, и его действительно здоровая краснощекая физиономия была, кажется, предметом зависти некоторых моих спутников. Но они делают равнодушное лицо и критикуют: "Ничего, что "ряжка" толста, зато кишка тонка". Заводится граммофон. Особенным успехом в последнее время пользуются пластинки: "Сойди на берег..." и "Крики чайки белоснежной..." Эти пластинки за четыре дня пасхальной недели ставятся, кажется, сотый раз. Всем они надоели, но, тем не менее, мотивы эти так и напрашиваются сами, так и сверлят мозг. У всех бывают, я думаю, такие мотивы, которые обязательно наводят вас на какое-либо определенное воспоминание. Эти воспоминания как бы неразрывно связаны с мотивом. Упомянутые пластинки всегда нам напоминали начало нашего плавания, когда мы, полные самых розовых надежд, веселые, огибали берега Норвегии, когда, даже попав в ледяную западню, долго не падали духом, когда наш повар-поэт, набрав хор, целыми днями распевал сочиненную им большую поэму, которую, к сожалению, я не помню сейчас. Он очень уверенно говорил, что:

Под флагом матушки-России
Мы с капитаном в путь пойдем.
И обогнем брега Сибири
Своим красавцем-кораблем...

Наконец-то сходит вниз и Георгий Львович. Начинается обед: Ерминия Александровна разливает суп и угощает. Все сильно проголодались, так как привыкли обедать в 12 часов, а сейчас уже скоро 4 часа. Иногда кто-нибудь вымолвит слово, попробует пошутить, но, не встретив поддержки, замолкает.
Остающиеся особенно предупредительны с нами, уходящими, и усердно угощают то тем, то другим. Ведь это наш последний обед на судне, за столом, как следует сервированным. Придется ли уходящим еще когда-нибудь так роскошно обедать, а если и придется, то всем ли? Обед проходит молча и грустно: все чувствовали себя не в своей тарелке. Как будто исполняя какую-то повинность, сидели мы все за этим парадным прощальным обедом.
Я поторопился наверх, чтобы взять еще высоту солнца, так как горизонт начинал закрываться мглой. Солнце было красное, и все предвещало перемену погоды. Нанеся наше место на свою карту, я отнес ее, хронометр, секстан и остальные пожитки в каяк. Брал я с собой кроме того, что было на мне, еще две пары белья, остальное же все платье и белье роздал остающимся: мне это уже не понадобится. Взял я последнюю маленькую вещицу и положил ее в боковой карман: это была маленькая иконка Николая чудотворца. Моя каюта приняла пустой, нежилой вид. Бросив последний прощальный взгляд на нее, я вышел на лед. Все мы были одеты подорожному: высокие сапоги, у кого кожаные, у кого тюленьи, а у иных и с парусиновыми голенищами. Все в парусиновых брюках и рубахах поверх теплой одежды и в шапках с наушниками.
Интересную картину представляли эти люди, собравшиеся в путь, с лямками через плечо и лыжными палками в руках, и каяки, длинной вереницей вытянувшиеся по направлению на юг. Темные корпуса каяков, с приподнятыми носами, с белыми парусиновыми "полками" по бокам напоминали вереницу уток, собравшихся лететь в теплые края. Так и казалось, что сейчас они взмахнут этими белыми крыльями и понесутся к югу. Но, увы, их надо было тащить и при этом сильно налегать на лямку плечом! Поверх каяков лежал различный скарб, не поместившийся внутри: весла, лыжи, малицы, ружья, палатка и пр. Возы эти, по правде сказать, были довольно тяжелы. Слишком узки были полозья у нарт, и они врезались глубоко в снег. Денисов уже все нарты попробовал тянуть и только сокрушенно покачивал головой. Но делать нечего. Я не желал пока ничего оставлять из взятого, к тому же это мы всегда успеем сделать. Ничего лишнего мы не брали, и все это нам очень и очень пригодится. Провожать нас идут буквально все, не исключая и Ульки, последней собаки, оставшейся в живых из шести гончих, взятых Георгием Львовичем из имения своего дяди. На судне никого не оставалось. Вышел, наконец, Георгий Львович и встал позади моего каяка, готовясь помогать тащить его. Все стоят и чего-то ожидают... Я снял шапку и перекрестился... Все сделали то же. Кто-то крикнул "ура", все подхватили, налегли на лямки, и мы тихо тронулись в наш далекий путь... В то время ближайшая земля была от нас в 65 милях на StW. Это был мыс Флигели на Земле кронпринца Рудольфа. Но нас относило от этой земли неуклонно на север.